Перфоманс московской художницы Катрин Ненашевой в Махачкале был посвящен теме пыток в тюрьмах, полицейских участках, психбольницах. До этого Ненашева выходила на улицы Москвы, Ярославля и Владимира. Но агрессивная реакция махачкалинцев на перфоманс против пыток все же поразила художницу.
Катрин Ненашева вместе с людьми, пережившими пытки, придумывала перфомансы. Готовила выставку "Груз 300", которая должна была открыться 15 сентября в государственной галерее на Солянке, в течение двух месяцев. Ездила к людям. Художница планировала показать историю семи человек. В том числе и дагестанца Руслана Сулейманова.
Но выставка сорвалась после того, как Катрин Ненашева вышла в Москве на одну из таких акций.
По словам художницы, в департамент культуры позвонили из ФСБ и администрации президента РФ и сказали, что нельзя открывать эту выставку.
Таким образом, художница оказалась в ситуации, когда негде было говорить о пытках. Поэтому улица для нее оказалась единственным местом, где можно это делать.
В Махачкале тоже не обошлось без вмешательства полиции.
О реакции дагестанцев на её "Груз 300" и своих впечатлениях о махачкалинском перфомансе Катрин Ненашева рассказала в беседе с "Кавказ.Реалии".
- Мне было интересно: люди сразу же вызовут полицию и будут как-то надеяться на, что меня уберут с улицы.
Потому что опыт других городов показывает, что вроде бы люди хотят мне помочь. Они читают текст о пытках, он у них вызывает сострадание. Поэтому они хотят мне помочь. Начинают взаимодействовать со мной, трогают меня. Хотят выпустить меня из клетки.
Второе, это когда люди уверены, что они сами ничего делать не могут и не должны. Поэтому они сразу же вызывают полицию, скорую помощь. Это при том, что тоже хотят помочь. Так было в Москве. И в основном так поступают люди, выросшие в советское время и современная молодежь.
А во Владимире люди вызвали полицию семь раз. Когда те приехали, они стали объяснять людям, что происходит (прочитав текст). Потом спросили у людей, почему они сами не предприняли никаких шагов, чтобы помочь мне. Но они сослались на то, что это – обязанность полиции.
В Ярославле люди были более активны. Они вытащили меня из клетки, сами залезли в нее, согрели меня. Это были скорее люди среднего и пожилого возраста, чем молодые.
Относительно Махачкалы у меня не было никаких ожиданий. Те, кто мне помогал с организацией акции, полагали, что люди не будут звать полицию. Но вышло так, что люди хотели позвать полицию, но она и так оказалась рядом.
Самым символичным для меня стал комментарий одной пожилой женщины, которая сказала: "Наш народ и так страдает, сколько можно это показывать здесь?".
Значит, люди так или иначе знают о насилии. Возможно, это происходило с их близкими, знакомыми. Но, когда оно выходит наружу, это становится трагичным, травматичным для них. Они смотрели на меня в клетке и возмущались: "зачем мы должны на это смотреть, почему это должно происходить здесь?"
Там были и дети, которые внимательно рассматривали меня в клетке. Один из них пытался освобождать меня, но взрослые отогнали его.
- Это было равнодушие людей?
- Не думаю. Мне потом в полиции рассказали, как якобы им пожаловались люди, что "там из клетки торчат руки, тело, на это тяжело смотреть". И полиция сделала вывод, что мы таким образом наносим им психологическую травму. Но в других городах, где я проводила подобный перфоманс, полиция такого не говорила.
То, что случилось в Махачкале – резкое задержание меня полицейскими, и то, как люди помогали им быстро убрать меня оттуда, говорит об уязвленности, о какой-то большой, исторической травме.
После того, как сотрудники полиции вызволили меня из клетки, я попыталась объяснить людям, что происходит. Один мужчина из этой толпы согласился со мной: "Да, Вы правильно делаете". Хорошо, хоть один человек нашелся с таким мнением. Но он не смог помочь, когда полиция меня забирала.
- Возможно, люди в Махачкале не оказались готовы к выражению протеста в такой форме?
- Да. Но они не должны были выразить агрессии. Они это восприняли, как некое культурное вторжение недагестанских людей в их пространство. Но тогда непонятно: если люди знают, что пытают кавказцев, дагестанцев, то почему происходит такое разделение?
Есть такая распространенная черта у людей: когда кто-то публично говорит о том, что открыто не принято рассказывать, о травмах, пытках, то срабатывает отрицание или обесценивание трагедии ("да ладно, не цепляйся за это"). Или вот пример Руслана Сулейманова, который в подробностях рассказал в прессе о пытках в омской исправительной колонии №7. Большинство людей не поняли, зачем он это рассказал и стали его осуждать.
Контекст жизни людей на Кавказе, в Дагестане очень важный: травма на травме. Какая-то гигантская боль, которая рождает такие реакции. Было бы очень интересно с этим взаимодействовать. Здесь люди из сжатости, страха и постоянной готовности к новой боли отрицают новые формы. Поэтому, с культурной точки зрения, можно это как-то дальше развивать и в менее радикальных для Махачкалы формах попытаться общаться с людьми.
